Неточные совпадения
По уходе их отворяются двери, и Мишка выбрасывает
из них cop.
Из других дверей
выходит Осип с чемоданом на
голове.
Левин
вышел из комнаты, хлопнув дверью. Рябинин, глядя на дверь, с улыбкой покачал
головой.
Он молча
вышел из двери и тут же столкнулся с Марьей Николаевной, узнавшей о его приезде и не смевшей войти к нему. Она была точно такая же, какою он видел ее в Москве; то же шерстяное платье и
голые руки и шея и то же добродушно-тупое, несколько пополневшее, рябое лицо.
И, сказав эти слова, она взглянула на сестру и, увидев, что Долли молчит, грустно опустив
голову, Кити, вместо того чтобы
выйти из комнаты, как намеревалась, села у двери и, закрыв лицо платком, опустила
голову.
«А ничего, так tant pis», подумал он, опять похолодев, повернулся и пошел.
Выходя, он в зеркало увидал ее лицо, бледное, с дрожащими губами. Он и хотел остановиться и сказать ей утешительное слово, но ноги вынесли его
из комнаты, прежде чем он придумал, что сказать. Целый этот день он провел вне дома, и, когда приехал поздно вечером, девушка сказала ему, что у Анны Аркадьевны болит
голова, и она просила не входить к ней.
В глазах у меня потемнело,
голова закружилась, я сжал ее в моих объятиях со всею силою юношеской страсти, но она, как змея, скользнула между моими руками, шепнув мне на ухо: «Нынче ночью, как все уснут,
выходи на берег», — и стрелою выскочила
из комнаты.
А уж куды бывает метко все то, что
вышло из глубины Руси, где нет ни немецких, ни чухонских, ни всяких иных племен, а всё сам-самородок, живой и бойкий русский ум, что не лезет за словом в карман, не высиживает его, как наседка цыплят, а влепливает сразу, как пашпорт на вечную носку, и нечего прибавлять уже потом, какой у тебя нос или губы, — одной чертой обрисован ты с ног до
головы!
Сидят они на том же месте, одинаково держат
голову, их почти готов принять за мебель и думаешь, что отроду еще не
выходило слово
из таких уст; а где-нибудь в девичьей или в кладовой окажется просто: ого-го!
— Какой неколебимый характер!» А нанесись на эту расторопную
голову какая-нибудь беда и доведись ему самому быть поставлену в трудные случаи жизни, куды делся характер, весь растерялся неколебимый муж, и
вышел из него жалкий трусишка, ничтожный, слабый ребенок, или просто фетюк, как называет Ноздрев.
Хотя мне в эту минуту больше хотелось спрятаться с
головой под кресло бабушки, чем
выходить из-за него, как было отказаться? — я встал, сказал «rose» [роза (фр.).] и робко взглянул на Сонечку. Не успел я опомниться, как чья-то рука в белой перчатке очутилась в моей, и княжна с приятнейшей улыбкой пустилась вперед, нисколько не подозревая того, что я решительно не знал, что делать с своими ногами.
Большая размотала платок, закрывавший всю
голову маленькой, расстегнула на ней салоп, и когда ливрейный лакей получил эти вещи под сохранение и снял с нее меховые ботинки,
из закутанной особы
вышла чудесная двенадцатилетняя девочка в коротеньком открытом кисейном платьице, белых панталончиках и крошечных черных башмачках.
Если мне, например, до сих пор говорили: «возлюби» и я возлюблял, то что
из того
выходило? — продолжал Петр Петрович, может быть с излишнею поспешностью, —
выходило то, что я рвал кафтан пополам, делился с ближним, и оба мы оставались наполовину
голы, по русской пословице: «Пойдешь за несколькими зайцами разом, и ни одного не достигнешь».
Но Лужин уже
выходил сам, не докончив речи, пролезая снова между столом и стулом; Разумихин на этот раз встал, чтобы пропустить его. Не глядя ни на кого и даже не кивнув
головой Зосимову, который давно уже кивал ему, чтоб он оставил в покое больного, Лужин
вышел, приподняв
из осторожности рядом с плечом свою шляпу, когда, принагнувшись, проходил в дверь. И даже в изгибе спины его как бы выражалось при этом случае, что он уносит с собой ужасное оскорбление.
У них не человечество, развившись историческим, живым путем до конца, само собою обратится, наконец, в нормальное общество, а, напротив, социальная система,
выйдя из какой-нибудь математической
головы, тотчас же и устроит все человечество и в один миг сделает его праведным и безгрешным, раньше всякого живого процесса, без всякого исторического и живого пути!
Выйду сейчас, пойду прямо на Петровский: там где-нибудь выберу большой куст, весь облитый дождем, так что чуть-чуть плечом задеть, и миллионы брызг обдадут всю
голову…» Он отошел от окна, запер его, зажег свечу, натянул на себя жилетку, пальто, надел шляпу и
вышел со свечой в коридор, чтоб отыскать где-нибудь спавшего в каморке между всяким хламом и свечными огарками оборванца, расплатиться с ним за нумер и
выйти из гостиницы.
Вы
выходите из дому — еще держите
голову прямо.
Отец мой потупил
голову: всякое слово, напоминающее мнимое преступление сына, было ему тягостно и казалось колким упреком. «Поезжай, матушка! — сказал он ей со вздохом. — Мы твоему счастию помехи сделать не хотим. Дай бог тебе в женихи доброго человека, не ошельмованного изменника». Он встал и
вышел из комнаты.
— Слушаю-с, — со вздохом отвечал Тимофеич.
Выйдя из дома, он обеими руками нахлобучил себе картуз на
голову, взобрался на убогие беговые дрожки, оставленные им у ворот, и поплелся рысцой, только не в направлении города.
Но ни Катя, ни Аркадий ее даже не поняли. Они ее дичились; невольно подслушанный разговор не
выходил у них
из головы. Впрочем, Анна Сергеевна скоро успокоила их; и это было ей нетрудно: она успокоилась сама.
— Французы, вероятно, думают, что мы женаты и поссорились, — сказала Марина брезгливо, фруктовым ножом расшвыривая франки сдачи по тарелке; не взяв ни одного
из них, она не кивнула
головой на тихое «Мерси, мадам!» и низкий поклон гарсона. — Я не в ладу, не в ладу сама с собой, — продолжала она, взяв Клима под руку и
выходя из ресторана. — Но, знаешь, перепрыгнуть вот так, сразу,
из страны, где вешают, в страну, откуда вешателям дают деньги и где пляшут…
Самгин обрадовался, даже хотел окрикнуть ее, но
из ворот веселого домика
вышел бородатый, рыжий человек, бережно неся под мышкой маленький гроб, за ним, нелепо подпрыгивая, выкатилась темная, толстая старушка, маленький, круглый гимназист с
головой, как резиновый мяч; остролицый солдат, закрывая ворота, крикнул извозчику...
Из ворот соседнего дома
вышел Панфилов в полушубке и в шапке, слишком большой для его
головы.
Дядя Яков действительно вел себя не совсем обычно. Он не заходил в дом, здоровался с Климом рассеянно и как с незнакомым; он шагал по двору, как по улице, и, высоко подняв
голову, выпятив кадык, украшенный седой щетиной, смотрел в окна глазами чужого.
Выходил он
из флигеля почти всегда в полдень, в жаркие часы, возвращался к вечеру, задумчиво склонив
голову, сунув руки в карманы толстых брюк цвета верблюжьей шерсти.
— Я тоже не могла уснуть, — начала она рассказывать. — Я никогда не слышала такой мертвой тишины. Ночью по саду ходила женщина
из флигеля, вся в белом, заломив руки за
голову. Потом
вышла в сад Вера Петровна, тоже в белом, и они долго стояли на одном месте… как Парки.
— Ты их, Гашка, прутом, прутом, — советовала она, мотая тяжелой
головой. В сизых, незрячих глазах ее солнце отражалось, точно в осколках пивной бутылки.
Из двери школы
вышел урядник, отирая ладонью седоватые усы и аккуратно подстриженную бороду, зорким взглядом рыжих глаз осмотрел дачников, увидав Туробоева, быстро поднял руку к новенькой фуражке и строго приказал кому-то за спиною его...
— Так — уютнее, — согласилась Дуняша,
выходя из-за ширмы в капотике, обшитом мехом; косу она расплела, рыжие волосы богато рассыпались по спине, по плечам, лицо ее стало острее и приобрело в глазах Клима сходство с мордочкой лисы. Хотя Дуняша не улыбалась, но неуловимые, изменчивые глаза ее горели радостью и как будто увеличились вдвое. Она села на диван, прижав
голову к плечу Самгина.
Когда Клим
вышел в столовую, он увидал мать, она безуспешно пыталась открыть окно, а среди комнаты стоял бедно одетый человек, в грязных и длинных, до колен, сапогах, стоял он закинув
голову, открыв рот, и сыпал на язык, высунутый, выгнутый лодочкой, белый порошок
из бумажки.
Солдатик у ворот лежал вверх спиной, свернув
голову набок, в лужу крови, — от нее поднимался легкий парок. Прихрамывая, нагибаясь, потирая колено, из-за баррикады
вышел Яков и резко закричал...
Из палисадника красивого одноэтажного дома
вышла толстая, важная дама, а за нею — высокий юноша, весь в новом, от панамы на
голове до рыжих американских ботинок, держа под мышкой тросточку и натягивая на правую руку желтую перчатку; он был немножко смешной, но — счастливый и, видимо, сконфуженный счастьем.
Обломов сидел в коляске наравне с окнами и затруднялся
выйти. В окнах, уставленных резедой, бархатцами и ноготками, засуетились
головы. Обломов кое-как вылез
из коляски; собака пуще заливалась лаем.
Она мучилась и задумывалась, как она
выйдет из этого положения, и не видала никакой цели, конца. Впереди был только страх его разочарования и вечной разлуки. Иногда приходило ей в
голову открыть ему все, чтоб кончить разом и свою и его борьбу, да дух захватывало, лишь только она задумает это. Ей было стыдно, больно.
Но и то хорошо, и то уже победа, что он чувствовал себя покойнее. Он уже на пути к новому чувству, хотя новая Вера не
выходила у него
из головы, но это новое чувство тихо и нежно волновало и покоило его, не терзая, как страсть, дурными мыслями и чувствами.
Райский
вышел от нее, и все вылетело у него
из головы: осталась — одна «сплетня»! Он чувствовал в рассказе пьяной бабы — в этой сплетне — истину…
Татьяна Марковна стала подозрительно смотреть и на Тушина, отчего это он вдруг так озадачен тем, что Веры нет. Ее отсутствие между гостями — не редкость; это случалось при нем прежде, но никогда не поражало его. «Что стало со вчерашнего вечера с Верой?» — не
выходило у ней
из головы.
Ее сверкающие глаза, гордая поза, честность, прямота, здравый смысл, вдруг прорвавшиеся сквозь предрассудки и ленивые привычки, — не
выходили у него
из головы.
Он
вышел от нее, когда стал брезжиться день. Когда он кончил, она встала, выпрямилась медленно, с напряжением, потом так же медленно опустила опять плечи и
голову, стоя, опершись рукой о стол.
Из груди ее вырвался не то вздох, не то стон.
Через неделю после того он шел с поникшей
головой за гробом Наташи, то читая себе проклятия за то, что разлюбил ее скоро, забывал подолгу и почасту, не берег, то утешаясь тем, что он не властен был в своей любви, что сознательно он никогда не огорчил ее, был с нею нежен, внимателен, что, наконец, не в нем, а в ней недоставало материала, чтоб поддержать неугасимое пламя, что она уснула в своей любви и уже никогда не
выходила из тихого сна, не будила и его, что в ней не было признака страсти, этого бича, которым подгоняется жизнь, от которой рождается благотворная сила, производительный труд…
Они тихо сошли с горы по деревне и по большой луговине к саду, Вера — склоня
голову, он — думая об обещанном объяснении и ожидая его. Теперь желание
выйти из омута неизвестности — для себя, и положить, одним прямым объяснением, конец собственной пытке, — отступило на второй план.
Стал жалостлив беспримерно, даже к скотам: увидал
из окна, как мужик стегал лошадь по
голове безобразно, и тотчас
выслал и купил у него лошадь за вдвое цены.
Я послушно спустился за мамой; мы
вышли на крыльцо. Я знал, что они все там смотрят теперь
из окошка. Мама повернулась к церкви и три раза глубоко на нее перекрестилась, губы ее вздрагивали, густой колокол звучно и мерно гудел с колокольни. Она повернулась ко мне и — не выдержала, положила мне обе руки на
голову и заплакала над моей
головой.
Не успело воображение воспринять этот рисунок, а он уже тает и распадается, и на место его тихо воздвигся откуда-то корабль и повис на воздушной почве;
из огромной колесницы уже сложился стан исполинской женщины; плеча еще целы, а бока уже отпали, и
вышла голова верблюда; на нее напирает и поглощает все собою ряд солдат, несущихся целым строем.
Нехлюдов уже хотел пройти в первую дверь, когда
из другой двери, согнувшись, с веником в руке, которым она подвигала к печке большую кучу сора и пыли,
вышла Маслова. Она была в белой кофте, подтыканной юбке и чулках.
Голова ее по самые брови была от пыли повязана белым платком. Увидав Нехлюдова, она разогнулась и, вся красная и оживленная, положила веник и, обтерев руки об юбку, прямо остановилась перед ним.
Несмотря на неожиданность и важность разговора нынче вечером с Симонсоном и Катюшей, он не останавливался на этом событии: отношение его к этому было слишком сложно и вместе с тем неопределенно, и поэтому он отгонял от себя мысль об этом. Но тем живее вспоминал он зрелище этих несчастных, задыхающихся в удушливом воздухе и валявшихся на жидкости, вытекавшей
из вонючей кадки, и в особенности этого мальчика с невинным лицом, спавшего на ноге каторжного, который не
выходил у него
из головы.
Нехлюдов
вышел из сада и подошел к крыльцу, у которого стояли две растрепанные бабы,
из которых одна, очевидно, была на сносе беременна. На ступеньках крыльца, сложив руки в карманы парусинного пальто, стоял приказчик. Увидав барина, бабы замолчали и стали оправлять сбившиеся платки на
головах, а приказчик вынул руки
из карманов и стал улыбаться.
Наталья Ивановна ничего не сказала. Аграфена Петровна вопросительно глядела на Наталью Ивановну и покачивала
головой. В это время
из дамской комнаты
вышло опять шествие. Тот же красавец-лакей Филипп и швейцар несли княгиню. Она остановила носильщиков, подманила к себе Нехлюдова и, жалостно изнывая, подала ему белую в перстнях руку, с ужасом ожидая твердого пожатия.
Старшой подошел и сердито ткнул Маслову в плечо и, кивнув ей
головой, повел ее в женский коридор. В женском коридоре ее всю ощупали, обыскали и, не найдя ничего (коробка папирос была засунута в калаче), впустили в ту же камеру,
из которой она
вышла утром.
Всё это промелькнуло в его
голове в то время, как он инстинктивно надевал шляпу и
выходил из больницы.
В течение трех дней у Привалова
из головы не
выходила одна мысль, мысль о том, что Надя уехала на Шатровские заводы.
Бахарев
вышел из кабинета Ляховского с красным лицом и горевшими глазами: это было оскорбление, которого он не заслужил и которое должен был перенести. Старик плохо помнил, как он
вышел из приваловского дома, сел в сани и приехал домой. Все промелькнуло перед ним, как в тумане, а в
голове неотступно стучала одна мысль: «Сережа, Сережа… Разве бы я пошел к этому христопродавцу, если бы не ты!»
Хиония Алексеевна зорко следила за каждым его шагом и только презрительно покачивала
головой, когда Привалов,
выйдя из ворот, поворачивал налево.